Она и Она
Поздний звонок
Когда ОН позвонил, было уже начало одиннадцатого.
— Привет! Мне кажется, время позабыло предупредить нас о своём тиканье. Когда мы виделись в последний раз?
— Здравствуй. Это ты!.. А я уже и забыла знать чуть хрипловатый голос в ночи. И вдруг…
— Весь день лил дождь. Ты не против похлюпать по подмоченной «репутации» города?
— Стоит ли отказываться?!
— Думаю, нет! Категорически!
Небо осиротинилось ушедшим прикосновением тучевой стали, брызнуло на запястья звездопадким сором. Он обнял Её усталые плечи.
— Ты молчишь?!
— ?..
— Я всё понимаю, я как снег на голову… У тебя, наверное, всё устроилось: суета хлынула на хрупкую волю и растворила фонарный бред. Ночь теперь — время сна.
— До сих пор не закрываю форточку на ночь — авось заглянешь на минутку.
— А что если это просто рудимент, привычка?..
— Мерзну. Мёрзну под этим чужим вселенским мерцанием, перед твоим «что если»… Всё это время я стерегла стрелки часов, срывала с них по секунде, пускала в расход календари, отменяла дни рождения, будто ждала новой жизни…
— У тебя капля на щеке. Можно я прикоснусь?
Прозревало утро. Всё было как всегда. И только вселенная собирала за собой осколки звёзд с Её щеки.
— Привет! Мне кажется, время позабыло предупредить нас о своём тиканье. Когда мы виделись в последний раз?
— Здравствуй. Это ты!.. А я уже и забыла знать чуть хрипловатый голос в ночи. И вдруг…
— Весь день лил дождь. Ты не против похлюпать по подмоченной «репутации» города?
— Стоит ли отказываться?!
— Думаю, нет! Категорически!
Небо осиротинилось ушедшим прикосновением тучевой стали, брызнуло на запястья звездопадким сором. Он обнял Её усталые плечи.
— Ты молчишь?!
— ?..
— Я всё понимаю, я как снег на голову… У тебя, наверное, всё устроилось: суета хлынула на хрупкую волю и растворила фонарный бред. Ночь теперь — время сна.
— До сих пор не закрываю форточку на ночь — авось заглянешь на минутку.
— А что если это просто рудимент, привычка?..
— Мерзну. Мёрзну под этим чужим вселенским мерцанием, перед твоим «что если»… Всё это время я стерегла стрелки часов, срывала с них по секунде, пускала в расход календари, отменяла дни рождения, будто ждала новой жизни…
— У тебя капля на щеке. Можно я прикоснусь?
Прозревало утро. Всё было как всегда. И только вселенная собирала за собой осколки звёзд с Её щеки.
Болтун
Они молчали. Нужны ли были слова?! Разлука онемела встречу. Тишина мерно билась синхроничным ритмом двух обжадовелых сердец.
- Телефон… - произнёс Он не то по привычке, не то констатируя общий факт бытия. Она в ответ только пристально посмотрела в Его глаза.
- Действительно, а ну его!.. – произнёс вслух то, что говорили Её глаза.
- Болтун, – не выдержала Она.
А потом - погружение в сумрак развёрстых стен. Проподание….
- Телефон… - произнёс Он не то по привычке, не то констатируя общий факт бытия. Она в ответ только пристально посмотрела в Его глаза.
- Действительно, а ну его!.. – произнёс вслух то, что говорили Её глаза.
- Болтун, – не выдержала Она.
А потом - погружение в сумрак развёрстых стен. Проподание….
Лодка
Огромная луна позолотила речную рябь. Вдалеке чернели точёные берега — единственный ориентир в потерянном пространстве. Где-то на горизонте белел одинокий парус.
Он медленно поднимал и опускал в тёмные воды тяжёлые вёсла. Напротив сидела Она. Молчали. Глаза Её блестели отражённым лунным светом, тонкие руки прикрывали медленно вздымавшуюся грудь. А Он всё продолжал грести. Плеск воды и лёгкое поскрипывание вёсел мешались в симфонию ночной тиши.
Вскоре веки Её потяжелели, и, кутаясь в потёртую рыбацкую куртку на дне лодки, Она уснула. Он прекратил грести, осторожно, чтобы не раскачать лодку, поднялся и укрыл Её пледом. На милом личике проскользнула сонная улыбка. Он вновь уселся и продолжил грести. Маленькая лодка решительно рассекала стекленящую поверхность воды, оставляя после себя легкие волны. Вот и Он, подняв вёсла, примостился возле Неё. Она мерно дышала рядом, а взору Его открылась необъятная звёздная бездна.
Луна скоро растворилась в бледнеющем небе, потом поблекли и звёзды. Лодка, несомая течением, и весь этот мир, где были лишь Он и Она, — всё постепенно исчезло в утреннем тумане.
Он медленно поднимал и опускал в тёмные воды тяжёлые вёсла. Напротив сидела Она. Молчали. Глаза Её блестели отражённым лунным светом, тонкие руки прикрывали медленно вздымавшуюся грудь. А Он всё продолжал грести. Плеск воды и лёгкое поскрипывание вёсел мешались в симфонию ночной тиши.
Вскоре веки Её потяжелели, и, кутаясь в потёртую рыбацкую куртку на дне лодки, Она уснула. Он прекратил грести, осторожно, чтобы не раскачать лодку, поднялся и укрыл Её пледом. На милом личике проскользнула сонная улыбка. Он вновь уселся и продолжил грести. Маленькая лодка решительно рассекала стекленящую поверхность воды, оставляя после себя легкие волны. Вот и Он, подняв вёсла, примостился возле Неё. Она мерно дышала рядом, а взору Его открылась необъятная звёздная бездна.
Луна скоро растворилась в бледнеющем небе, потом поблекли и звёзды. Лодка, несомая течением, и весь этот мир, где были лишь Он и Она, — всё постепенно исчезло в утреннем тумане.
Выдумка
Она стояла у окна, вглядываясь в мерцание ночных огней. Он молча обнял Её за округлые плечи, а потом повернул к себе лицом.
— Ты уходишь?
— Если так сказать.
— Останься.
— Ведь знаешь, не могу. Сегодня я и так не должен был…
— Но почему?!
— Всё просто: ты меня придумала. Я стал для тебя настоящим, реальным, как и весь этот мир за окном.
— Как снег?
— Да, но снег тает. Я тоже.
— Ты ведь моя весна!
— Мысль материальна, но её так трудно удержать, меня удержать.
— Но ведь я только тебе и думаю.
Он провёл ладонью по её щеке.
— На самом деле я ухожу, иначе ты сойдёшь с ума, уйдёшь от реальности, откажешься от бытия. Я — не убийца. Я — не убийственное счастье. Я ухожу.
— Нужен ли мне этот реальный мир, если…
— Завтра ты проснёшься, но ни в твоей голове, ни в твоём сердце меня не останется. Ищи меня в том, что существует! Подойди к окну.
Она тихо прильнула к зябкому стеклу.
— Смотри: за окном мир и люди, такие же как и ты — настоящие; они не растаемы вёснами… Они нуждаются в тебе, сами не ведая того.
— Но…
— Вглядись, вглядись в их лица, возможно в них ты найдёшь меня.
— Но ты — это ты, а они…
— Нет, мысль материальна, и я проявлюсь.
— Тогда я буду ждать.
— И искать. Ищи меня, вглядываясь в лица прохожих.
Весна таяла вековые льды. Она молча стояла у окна. Взгляд Её был внимателен и пытлив. А по улице, профанаренной и посвежелой, уже шёл человек, который искал ту, которую выдумал. Он почти отчаялся, и вот…
— Ты уходишь?
— Если так сказать.
— Останься.
— Ведь знаешь, не могу. Сегодня я и так не должен был…
— Но почему?!
— Всё просто: ты меня придумала. Я стал для тебя настоящим, реальным, как и весь этот мир за окном.
— Как снег?
— Да, но снег тает. Я тоже.
— Ты ведь моя весна!
— Мысль материальна, но её так трудно удержать, меня удержать.
— Но ведь я только тебе и думаю.
Он провёл ладонью по её щеке.
— На самом деле я ухожу, иначе ты сойдёшь с ума, уйдёшь от реальности, откажешься от бытия. Я — не убийца. Я — не убийственное счастье. Я ухожу.
— Нужен ли мне этот реальный мир, если…
— Завтра ты проснёшься, но ни в твоей голове, ни в твоём сердце меня не останется. Ищи меня в том, что существует! Подойди к окну.
Она тихо прильнула к зябкому стеклу.
— Смотри: за окном мир и люди, такие же как и ты — настоящие; они не растаемы вёснами… Они нуждаются в тебе, сами не ведая того.
— Но…
— Вглядись, вглядись в их лица, возможно в них ты найдёшь меня.
— Но ты — это ты, а они…
— Нет, мысль материальна, и я проявлюсь.
— Тогда я буду ждать.
— И искать. Ищи меня, вглядываясь в лица прохожих.
Весна таяла вековые льды. Она молча стояла у окна. Взгляд Её был внимателен и пытлив. А по улице, профанаренной и посвежелой, уже шёл человек, который искал ту, которую выдумал. Он почти отчаялся, и вот…
Что ты видишь?
Она стояла у окна, пристально всматриваясь в желтоватый свет фонарей, но, как ни старалась, не могла разглядеть вьющихся в его свете снежинок. Он обнял её, вместе с объятиями укутав в просторный плед.
— Правда не видишь ничего? — прошептал Он.
— Вижу! — немного с возмущением воскликнула Она. — Вот фонари, зима, несколько заплутавших прохожих в ночной тиши.
— А ещё что видишь? — всё так же спокойно прошептал Он.
— В соседнем доме горит только одно окно, — заметила Она. — Представь себе, что там тоже двое сейчас всматриваются в наше единственное окно в этой ночной черноте… Они, возможно, как мы.
— А что же ещё ты узрела за окном? — уже с явным вызовом в голосе произнёс Он. — Рассказывай скорее!
— Машины разноцветными гроздьями раскинуты по тротуарам, — посмотрев украдкой вниз, произнесла Она.
— А ещё? — не унимался Он.
— Вот смотри взъерошенный кот, крадучись пробирается по холодным снегам к подвальному окошку, — указала кивком головы Она на черно-рыжий шерстяной комок, отчаянно пытавшийся проникнуть в тёплые подвалы нашего дома. Увы, они все были плотно закрыты, поэтому коту пришлось рысцой устремиться к соседним домам в поисках лучшей доли. — Жалко его.
Он в ответ лишь поцеловал её в шею.
— А ещё что, — продолжал свой допрос Он.
— Ещё небо начало выцветать — значит скоро рассвет, а мы ещё не ложились, — произнеся эти слова, Она резко повернулась к нему лицом, оставаясь при этом в Его объятиях. — Ну что ты ещё хочешь, чтобы я увидела?!
— Ещё я хочу, чтобы ты увидела, как я люблю тебя, — глядя пристально Ей в глаза, произнёс Он. — Просто увидь это вокруг. Снег кружит в фонарном свете как моя душа рядом с тобой. Заплутавшие прохожие — это я, заблудившийся в твоих глазах. Свет в окне напротив — это мы наблюдаем за самими собой из будущего, проживаем заново эти страстные бессонные ночи. А гроздья разноцветных машин — это же наши с тобой дни. Они такие разные, но яркие. И этот кот внизу — это то, что меня ждало, не встреть я тебя. Озябший, охолодевший, я бы скитался в поисках теплоты. И нигде не нашёл бы её, не впусти ты меня в свою судьбу. И рассвет! Рассвет — это значит тени уходят из жизни, чернота уходит. Мы озарены и венчаны с тобой этими скромными, но такими долгожданными солнечными лучами. Этот мир показывает лишь одно: Я Тебя Люблю!
— Правда не видишь ничего? — прошептал Он.
— Вижу! — немного с возмущением воскликнула Она. — Вот фонари, зима, несколько заплутавших прохожих в ночной тиши.
— А ещё что видишь? — всё так же спокойно прошептал Он.
— В соседнем доме горит только одно окно, — заметила Она. — Представь себе, что там тоже двое сейчас всматриваются в наше единственное окно в этой ночной черноте… Они, возможно, как мы.
— А что же ещё ты узрела за окном? — уже с явным вызовом в голосе произнёс Он. — Рассказывай скорее!
— Машины разноцветными гроздьями раскинуты по тротуарам, — посмотрев украдкой вниз, произнесла Она.
— А ещё? — не унимался Он.
— Вот смотри взъерошенный кот, крадучись пробирается по холодным снегам к подвальному окошку, — указала кивком головы Она на черно-рыжий шерстяной комок, отчаянно пытавшийся проникнуть в тёплые подвалы нашего дома. Увы, они все были плотно закрыты, поэтому коту пришлось рысцой устремиться к соседним домам в поисках лучшей доли. — Жалко его.
Он в ответ лишь поцеловал её в шею.
— А ещё что, — продолжал свой допрос Он.
— Ещё небо начало выцветать — значит скоро рассвет, а мы ещё не ложились, — произнеся эти слова, Она резко повернулась к нему лицом, оставаясь при этом в Его объятиях. — Ну что ты ещё хочешь, чтобы я увидела?!
— Ещё я хочу, чтобы ты увидела, как я люблю тебя, — глядя пристально Ей в глаза, произнёс Он. — Просто увидь это вокруг. Снег кружит в фонарном свете как моя душа рядом с тобой. Заплутавшие прохожие — это я, заблудившийся в твоих глазах. Свет в окне напротив — это мы наблюдаем за самими собой из будущего, проживаем заново эти страстные бессонные ночи. А гроздья разноцветных машин — это же наши с тобой дни. Они такие разные, но яркие. И этот кот внизу — это то, что меня ждало, не встреть я тебя. Озябший, охолодевший, я бы скитался в поисках теплоты. И нигде не нашёл бы её, не впусти ты меня в свою судьбу. И рассвет! Рассвет — это значит тени уходят из жизни, чернота уходит. Мы озарены и венчаны с тобой этими скромными, но такими долгожданными солнечными лучами. Этот мир показывает лишь одно: Я Тебя Люблю!
Фантасмогории
Яблоко
Где-то на узкой линии горизонта прорезалась красная зыбь восходящего солнца. Он медленно поднял глаза — на небе оставалось лишь несколько тусклых блеск.
— Помнишь, как мы в первый раз пришли в этот Сад? Мы были глупы и счастливы. Теперь же толку от ума, если счастья ни на грош.
— Что у тебя с волосами?
— Это старость. Ах да, извини, она тебе не знакома. Понимаешь, однажды, очень скоро я не приду к тебе.
— Ты будешь занят?
— Что-то вроде того… а ведь никогда больше не приду к тебе.
— Почему? Ты больше не любишь меня?
— Нет. То есть это не тот вопрос. Ты живёшь во мне неизбывной вечностью… Но я скоро уйду туда, откуда ещё никто не возвращался.
— Так не уходи.
— Не могу. С тех пор как я вкусил плод с того самого Дерева, я — простой человек. Мне свойственно время.
— Я тебя не понимаю. Почему ты тогда не дал мне вкусить этого яблока?
— Оно оказалось червивым.
— Червивым?
— Да, червивое яблоко с Древа Познания.
— Но ведь такого не может быть. Оно должно было быть так же совершенно, как и древо, у которого я его подняла.
— То есть ты его не срывала?!
— А разве есть разница?
— Теперь я всё понимаю. Хотя теперь разницы никакой. В общем-то, я не очень жалею обо всём: у меня дети, внуки. А ты знаешь, что такое дети?!.. Это может быть весь смысл бытия.
— А ты её любишь? Жену?
— Она похожа на тебя, но она земная, такая же как и я теперь… Прости, но мне уже пора, меня, наверное, обыскались.
Лучи солнца весело играли шелестливой зеленью Сада. Она сидела под Древом Познания, и в раскрытой Её ладони ярило сорванное яблоко.
— Помнишь, как мы в первый раз пришли в этот Сад? Мы были глупы и счастливы. Теперь же толку от ума, если счастья ни на грош.
— Что у тебя с волосами?
— Это старость. Ах да, извини, она тебе не знакома. Понимаешь, однажды, очень скоро я не приду к тебе.
— Ты будешь занят?
— Что-то вроде того… а ведь никогда больше не приду к тебе.
— Почему? Ты больше не любишь меня?
— Нет. То есть это не тот вопрос. Ты живёшь во мне неизбывной вечностью… Но я скоро уйду туда, откуда ещё никто не возвращался.
— Так не уходи.
— Не могу. С тех пор как я вкусил плод с того самого Дерева, я — простой человек. Мне свойственно время.
— Я тебя не понимаю. Почему ты тогда не дал мне вкусить этого яблока?
— Оно оказалось червивым.
— Червивым?
— Да, червивое яблоко с Древа Познания.
— Но ведь такого не может быть. Оно должно было быть так же совершенно, как и древо, у которого я его подняла.
— То есть ты его не срывала?!
— А разве есть разница?
— Теперь я всё понимаю. Хотя теперь разницы никакой. В общем-то, я не очень жалею обо всём: у меня дети, внуки. А ты знаешь, что такое дети?!.. Это может быть весь смысл бытия.
— А ты её любишь? Жену?
— Она похожа на тебя, но она земная, такая же как и я теперь… Прости, но мне уже пора, меня, наверное, обыскались.
Лучи солнца весело играли шелестливой зеленью Сада. Она сидела под Древом Познания, и в раскрытой Её ладони ярило сорванное яблоко.
Первый снег
— Сегодня я испытал странное ощущение: будто что-то очень скоро изменится.
— Брось, всё всегда неизменно совершенно. Помнишь ли иное? И никогда не было так, что не было нас.
— Я обжёгся.
— Покажи.
— Обжёгся, а ожога нет.
— Но это естественно — ты просто не умеешь страдать.
— Всё равно необычно. И не солнце опалило меня. Сегодня рано утром я шёл вдоль реки, и рядом с холмом лежала белая пена. Прикоснулся к ней и…
— Глупость!
— Не веришь?
— Не-а! Ты — выдумщик.
Он резко поднялся и побежал к реке. Она только улыбнулась ему вслед и легла в мягкую зелень пахучих трав. Прошло немного времени, и лёгкая тень скользнула по её лицу. Он вернулся.
— Чего молчишь? Я же говорила, что ты сам это придумал или приснилось. Ну не дуйся… Пойдём купаться!
Она подскочила, потянув его за руку. Он не поддался.
— Ну идём же!
— Всё равно что-то странное происходит.
— Скорей!
И они побежали к маленькому озеру, которое постоянно наполнялось невысоким водопадом и растекалось журчливыми ручьями.
А потом настало новое утро.
— Вот, смотри! — разбудил Её Он.
— Опять… — пробормотала сонно Она.
— Смотри!
Он протянул руку и разжал ладонь. Прохладные капли посочились сквозь длинные пальцы.
— Вода, — констатировала Она, и, положив правую руку под голову, сделала вид, что задремала.
— Вода? Но тогда, — растормошив Её, Он протянул руку, — пойдём, сама увидишь.
Она обречённо проснулась...
Двое сидели у подножия холма. Рядом — белая "пена".
— Прости, что не поверила, - тихо сказала она. - Как думаешь, что с нами будет?..
В ответ Он лишь пожал плечами, а Она положила голову на его грудь.
— Брось, всё всегда неизменно совершенно. Помнишь ли иное? И никогда не было так, что не было нас.
— Я обжёгся.
— Покажи.
— Обжёгся, а ожога нет.
— Но это естественно — ты просто не умеешь страдать.
— Всё равно необычно. И не солнце опалило меня. Сегодня рано утром я шёл вдоль реки, и рядом с холмом лежала белая пена. Прикоснулся к ней и…
— Глупость!
— Не веришь?
— Не-а! Ты — выдумщик.
Он резко поднялся и побежал к реке. Она только улыбнулась ему вслед и легла в мягкую зелень пахучих трав. Прошло немного времени, и лёгкая тень скользнула по её лицу. Он вернулся.
— Чего молчишь? Я же говорила, что ты сам это придумал или приснилось. Ну не дуйся… Пойдём купаться!
Она подскочила, потянув его за руку. Он не поддался.
— Ну идём же!
— Всё равно что-то странное происходит.
— Скорей!
И они побежали к маленькому озеру, которое постоянно наполнялось невысоким водопадом и растекалось журчливыми ручьями.
А потом настало новое утро.
— Вот, смотри! — разбудил Её Он.
— Опять… — пробормотала сонно Она.
— Смотри!
Он протянул руку и разжал ладонь. Прохладные капли посочились сквозь длинные пальцы.
— Вода, — констатировала Она, и, положив правую руку под голову, сделала вид, что задремала.
— Вода? Но тогда, — растормошив Её, Он протянул руку, — пойдём, сама увидишь.
Она обречённо проснулась...
Двое сидели у подножия холма. Рядом — белая "пена".
— Прости, что не поверила, - тихо сказала она. - Как думаешь, что с нами будет?..
В ответ Он лишь пожал плечами, а Она положила голову на его грудь.
Письма без адресата
Бесчувственный
Полночь. Старинные фонари желтят прощальным блеском питерского вокзала. А был ли я здесь? Кажется, город промелькнул мимо картинкой с открытки. Я его не почувствовал. Стал бесчувственным.
В детстве, когда я болел простудой, родители баловали меня: что, сыночек, хочешь вкусненького? И я просил вишневый компот. Уж очень его любил. Но рецепторы языка во время болезни становились "бесчувственными", так что долгожданное явство казалось безвкусной абстракцией и разочарованием.
Нет, я не разочаровался в этом городе. Просто его не почувствовал. Совсем. Много лет назад мои и Её ноги перетоптали полгорода. И чувстсвовали: то страх в полуночных переулках, то феерию разводных мостов, то прохладу с Невы... И потом я тысячи раз грезил увезти Её туда, чтобы вновь прожить этот город на двоих. А теперь Её нет. И нет чувств. Они сгорели в горечи разлуки, обесцветив и обесценив моё бытие. Мне вдруг всё стало безразлично. Живой труп.
Миллирды людей на этой планете стремятся жить, но не я. Несусь в течении дней как разбитый о рифы несбывшегося корабль. Беспр'истанный.
Метро
Спускаюсь в метро, словно прячусь от мира. Здесь тоже жизнь, но другая, не похожая на ту, что на поверхности. Здесь свет солнца подменили лампами, ветер - воздуховодом, а деревья - колоннами с барельефами. Здесь всё замещено, всё подменено, всё искусственное, неживое. Здесь все живут мимоходно, от станции к станции, а потом теряются на переходах. Так и Ты сменила маршруты. Больше нам не по пути. А я мчу по кольцевой, по замкнутому кругу, силясь встретить Тебя на пересадке. Бессмысленно. Бесперспективно. Нелепо. Знаю это, но не могу по-другому. Да и не хочу менять маршруты, поезда, смыслы. И жутко боюсь возвращаться к реальной жизни, выходить на поверхность, где миллионы людей дышат полной грудью, открываются попутным ветрам, мечтают и верят в своё будущее. Зачем мне всё это одному?!.. Видно суждено мне вечно блуждать по метропереходам моего сердца, подменив жизнь бегущей суетой подземок.
Словословия
Невиновен
Невиновен. Обрушиваются мысли. Рифмы, не попадая в ритмы, прыгают по строчкам… Невиновен. Не виновен в белизне листа, ещё не до конца израненном словами, рубленными, случайными. Не виновен в оснеженности, проседелости рам, грубом холоде безымянных, охрусталенных дол. И разве есть преступление в том, что изворонённая синь неба вцепилась одиноким, сиротным облаком в облысевший холм, павший в твердь залива. Невиновен. В собственном обвинении ни судий не вижу, ни вины, но толпы палачей. Но нет, их тоже нет. Собственно-оправдательно.
Не виновен в открытости коридоров, проявленности их срединного бултыхания. Стены опечатаны стопами, руками, спинами и нестойкими ароматами мимопрошедших, неоприюченнх. Голос рвёт его ткани, редкая звонкая тишина хрустит под шагами теней. Не виновен в заспинной отрешённости. И то, что лицом к лицу. Не виновен в отшторенности, откупленности здесь-сейчашнего от футуристического прошлого, окирпиченного и опространенного. Фонарные изломы столбятся вязко среди асфальтовых дыр. Закатный плащ медленно сползает на широко раскрытые взресниченные веки. Темнит. Не виновен в распалённости и распылённости секундных стрелок, в их стремлении свернуть поскорее, скрутить прытке время в маленький узелок собственного бытия.
Разглаживаю морщины на бумаге — сколько смыслов теряется сразу, затаивших своё проявление в трещинках, а теперь изгнанных лёгкой рукой сравнятеля.
Невиновен. Не виновен. Недовиновен. Не до. Не до этого, не до того, не до меня, не до самой вины. Приговор — недоввинён, недоприведён в исполнение. И лишь секундная стрелка, силясь, пророчит неперечёркнутое «не». Будет уже «до»...
Не виновен в открытости коридоров, проявленности их срединного бултыхания. Стены опечатаны стопами, руками, спинами и нестойкими ароматами мимопрошедших, неоприюченнх. Голос рвёт его ткани, редкая звонкая тишина хрустит под шагами теней. Не виновен в заспинной отрешённости. И то, что лицом к лицу. Не виновен в отшторенности, откупленности здесь-сейчашнего от футуристического прошлого, окирпиченного и опространенного. Фонарные изломы столбятся вязко среди асфальтовых дыр. Закатный плащ медленно сползает на широко раскрытые взресниченные веки. Темнит. Не виновен в распалённости и распылённости секундных стрелок, в их стремлении свернуть поскорее, скрутить прытке время в маленький узелок собственного бытия.
Разглаживаю морщины на бумаге — сколько смыслов теряется сразу, затаивших своё проявление в трещинках, а теперь изгнанных лёгкой рукой сравнятеля.
Невиновен. Не виновен. Недовиновен. Не до. Не до этого, не до того, не до меня, не до самой вины. Приговор — недоввинён, недоприведён в исполнение. И лишь секундная стрелка, силясь, пророчит неперечёркнутое «не». Будет уже «до»...
Слова
Как много можно написать на чистом листе бумаги! Я тебя… убью или люблю? А ещё: сердце твоё — сплошные за́мки или замки́? Красивее и поэтичнее — за́мки. Правда, последнее довольно-таки болезненно. Для сердца. Пишешь «прощай», а бумага скрипит — сопротивляется. Сухой треск. Прокол. Белое и красное. Пишешь «здравствуй» — лист прямится, белится в тусклом свете ночной лампы.
Есть слова случайные, но сердце чего-то жмётся в груди, требует опровержения (нет, не насмешливого, а такого же случайного). Есть слова обдуманные, выверенные и заверенные, но часто пистонные: хлопок — без раненых, даже без рубцов. Есть слова… Да, есть слова и есть смыслы. Как часто мы видим под тонкой кожуркой слов совсем не то, что вложили в них уста! А уста — великие врали. Они могли и не вложить ничего, мол, сами наполните содержанием, сами. И мы строим за́мки, навешиваем замки́. У слов свои у-словности. Есть слова, брошенные в лицо и сказанные в лицо. Есть слова… А есть тишина. Слова тишины. Молчание многословно. Как легко вдребезги разбить это многоголосие одним лишь словом, кротко озвученным, неловким!
Есть слова сказанные, а есть — прописанные. Первые, оттенённые бахромой голоса, говорятся так легко, но так трудно. Вторые, изборные из дальних закоулков пульсирующего сердцем сознания и привлечённые памятью, якорят на лист бумаги, иногда обрекаясь на мгновенья, а иногда — на вечность. Слова тоже люди, а потому и живут, и умирают. Часто с человеком, всегда — с человечеством...
Есть слова случайные, но сердце чего-то жмётся в груди, требует опровержения (нет, не насмешливого, а такого же случайного). Есть слова обдуманные, выверенные и заверенные, но часто пистонные: хлопок — без раненых, даже без рубцов. Есть слова… Да, есть слова и есть смыслы. Как часто мы видим под тонкой кожуркой слов совсем не то, что вложили в них уста! А уста — великие врали. Они могли и не вложить ничего, мол, сами наполните содержанием, сами. И мы строим за́мки, навешиваем замки́. У слов свои у-словности. Есть слова, брошенные в лицо и сказанные в лицо. Есть слова… А есть тишина. Слова тишины. Молчание многословно. Как легко вдребезги разбить это многоголосие одним лишь словом, кротко озвученным, неловким!
Есть слова сказанные, а есть — прописанные. Первые, оттенённые бахромой голоса, говорятся так легко, но так трудно. Вторые, изборные из дальних закоулков пульсирующего сердцем сознания и привлечённые памятью, якорят на лист бумаги, иногда обрекаясь на мгновенья, а иногда — на вечность. Слова тоже люди, а потому и живут, и умирают. Часто с человеком, всегда — с человечеством...
Письма
Письма, конверты… Ночь, накинув тень на плечи, смешала всех отправителей и все адреса, уравняла сегодня и завтра: ты, читая это письмо, проживаешь моё сегодня. Время распалось на несколько десятков зажатых в бесклетчатое бытие строк.
Слышишь? Это фонари, словно подсолнухи, склонив тяжелые головы, сбрасывают кристаллики снега. Такие сколы, какие бывают разве что в миокардящем сердце, изживающем очередное прошлое, очередную боль. Но ты, затаив дыхание, слушаешь ледяную звень, потому как это музыка.
А в заоконьи люди вдавливают эту мелодию следами сапог и шин и, обокраденные самими собой, в спешке, словно заглатываемые чернотой, теряются на пустынных широких улицах.
Но ты слышишь. И сейчас шуршание обычной, казалось бы, бумаги в руке не слышится ли тебе дрожанием жестя́ного подоконника в одиноком завывании ветров?! А сколько дождей помнит тот самый подоконник, примерзший холодною душою к бетонному выступу?!.
. Окна. Провалиться бы взглядом в их мягкий свет, рассеянно и внезапно. Они словно ловушки, в которые попадают первые солнечные лучи, бледно-розовые или искрасна темные, ловушки, из которых потом в непроглядную тишину струится отлунный жёлтый шёлк.
Провалиться бы…
Провалиться бы на месте, в бездну глаз. В пропасть памяти, но, уцепившись за сердечную мышцу, однажды остановиться, чтобы просто БЫТЬ.
Слышишь? Это фонари, словно подсолнухи, склонив тяжелые головы, сбрасывают кристаллики снега. Такие сколы, какие бывают разве что в миокардящем сердце, изживающем очередное прошлое, очередную боль. Но ты, затаив дыхание, слушаешь ледяную звень, потому как это музыка.
А в заоконьи люди вдавливают эту мелодию следами сапог и шин и, обокраденные самими собой, в спешке, словно заглатываемые чернотой, теряются на пустынных широких улицах.
Но ты слышишь. И сейчас шуршание обычной, казалось бы, бумаги в руке не слышится ли тебе дрожанием жестя́ного подоконника в одиноком завывании ветров?! А сколько дождей помнит тот самый подоконник, примерзший холодною душою к бетонному выступу?!.
. Окна. Провалиться бы взглядом в их мягкий свет, рассеянно и внезапно. Они словно ловушки, в которые попадают первые солнечные лучи, бледно-розовые или искрасна темные, ловушки, из которых потом в непроглядную тишину струится отлунный жёлтый шёлк.
Провалиться бы…
Провалиться бы на месте, в бездну глаз. В пропасть памяти, но, уцепившись за сердечную мышцу, однажды остановиться, чтобы просто БЫТЬ.
Стук колес
Стук колёс. Фраза почти банальная. Почти, потому что они действительно постукивают, отрывая от прошлого километры памяти.
Навстречу закатному солнцу
Зелёная длань уносит,
Взглянет и чуть улыбнётся,
А имя моё не спросит.
Стигматы в ладони зреют,
И в небе дождя предвестье.
Я, порожденный ею,
Выдумал грома песню.
Обрывки стихов, спазмы мысли, изъязвлённая редь облаков, забившихся в уголке окна — мимо, мимо. Пол, сгрудившись залежалыми пассажирами, вправо-влево, вправо-влево. Тебя то и саму до сих пор пошатывает, будто вся жизнь — поезда. Девчушка, обхватив маму, уже не кричит на весь вагон «Дядя!!!». Это другая девчушка, другой вагон, другая реальность и, наверное, другой я. Железная дорога — кривая сознания. Но нет, никаких диаграмм взгляда и ритма тишины. Пока. Будет ещё минута вечности и не одна.
Навстречу закатному солнцу
Зелёная длань уносит,
Взглянет и чуть улыбнётся,
А имя моё не спросит.
Стигматы в ладони зреют,
И в небе дождя предвестье.
Я, порожденный ею,
Выдумал грома песню.
Обрывки стихов, спазмы мысли, изъязвлённая редь облаков, забившихся в уголке окна — мимо, мимо. Пол, сгрудившись залежалыми пассажирами, вправо-влево, вправо-влево. Тебя то и саму до сих пор пошатывает, будто вся жизнь — поезда. Девчушка, обхватив маму, уже не кричит на весь вагон «Дядя!!!». Это другая девчушка, другой вагон, другая реальность и, наверное, другой я. Железная дорога — кривая сознания. Но нет, никаких диаграмм взгляда и ритма тишины. Пока. Будет ещё минута вечности и не одна.
Вечер
Как глупо каждый вечер, вырвав из худеющей тетради графлёный листок, словно сорвав ещё один лист календаря, пытаться пережить заново ушедший день, ушедший миг. Иногда по свежим следам, но чаще по чердачно отлежалым фрагментам памяти. Это словно бабушкин сундук с вещами, прошлую жизнь которых можно интуитивно осязать только гнойными рубцами.
Сидя на полу...
Сидя на полу, опустив насгорбленные плечи, скрестив взгляды сердца, шептать куда-то вдаль знакомые только тишине слова; вспомнив колыбельную, так же тихо пропеть навстречу закатному солнцу. Прижать секундную стрелку, сбив тем самым течение времени; задержать дыхание и слушать собственную смерть… рано… вдох.
Ночь
Очередная ночь. Обращаюсь к собственному уму с тихой молитвой быть тем, кем тебя хотят видеть, чтобы только не причинить им боль.
Боль. Кстати, о боли. Она настолько реальна, насколько ты её сам воспринимаешь. А бывает, коснёшься огня в забытьи — и не обожжёшься. Где грань?!
Вся суть извечно таится где-то рядом, может, в области сердца, а ищешь только вовне. И тогда не на тебе ли лежит клеймо всеобщей вины?.. Хотя бы своей.
Эх ты, судьба-подружка!
Не я ль в тебя верил и с тобой боролся. Присядь рядышком. Помнишь, изводили звёзды мне душу, теперь же я извожу их бессонницей и чёрной пастой развёрстых литер.
Час дождя. Если бы только он знал, как я его ждал… А теперь вот весело стучит по жестяному подоконнику и размытой слезой по стеклу. Иногда кажется, что это вовсе не дождь, а прослезившееся окно кривит в отражении, подмачивая репутацию и озонтившиеся улицы этого хрупкого мира.
О чём мечтают капли в час дождя
В час таинства водоворота?!
Наверное, паденья эти для
Того, чтобы понять кого-то.
Зябкий воздух через приоткрытую форточку. Крадвенно и смущённо жмётся к теплоте глубокого дыхания.
Вселенский разум вдыхая, выдыхаю пустую мысль.
Когда весной лёд стаял, открылся иной смысл.
Ишь как затарабанил! И немудрено: последний день весны. Может быть, последней весны, ведь дальше — вечное лето.
Боль. Кстати, о боли. Она настолько реальна, насколько ты её сам воспринимаешь. А бывает, коснёшься огня в забытьи — и не обожжёшься. Где грань?!
Вся суть извечно таится где-то рядом, может, в области сердца, а ищешь только вовне. И тогда не на тебе ли лежит клеймо всеобщей вины?.. Хотя бы своей.
Эх ты, судьба-подружка!
Не я ль в тебя верил и с тобой боролся. Присядь рядышком. Помнишь, изводили звёзды мне душу, теперь же я извожу их бессонницей и чёрной пастой развёрстых литер.
Час дождя. Если бы только он знал, как я его ждал… А теперь вот весело стучит по жестяному подоконнику и размытой слезой по стеклу. Иногда кажется, что это вовсе не дождь, а прослезившееся окно кривит в отражении, подмачивая репутацию и озонтившиеся улицы этого хрупкого мира.
О чём мечтают капли в час дождя
В час таинства водоворота?!
Наверное, паденья эти для
Того, чтобы понять кого-то.
Зябкий воздух через приоткрытую форточку. Крадвенно и смущённо жмётся к теплоте глубокого дыхания.
Вселенский разум вдыхая, выдыхаю пустую мысль.
Когда весной лёд стаял, открылся иной смысл.
Ишь как затарабанил! И немудрено: последний день весны. Может быть, последней весны, ведь дальше — вечное лето.
День
День как день. Изребрённая облаками синь небес вдавилась в призрачную вертикаль окна. Трубы осторожно выдыхают едкий пар, словно раскуриваются. Привычные ночные фонари столбятся бесполезным частоколом отбелённых вчерашним снегом тротуаров.
Полдень. Оприсутствованная земля шуршит под пристальным взглядом и кажется намороженной на стекло, будто кристальный узор первых осенних заморозков. Гравированный на горизонте лес, взъерошенный разгулявшимся ветерком, шершаво косится на каменные жилища. Беззавистно. Скорее сочувственно. День как день.
Полдень. Оприсутствованная земля шуршит под пристальным взглядом и кажется намороженной на стекло, будто кристальный узор первых осенних заморозков. Гравированный на горизонте лес, взъерошенный разгулявшимся ветерком, шершаво косится на каменные жилища. Беззавистно. Скорее сочувственно. День как день.
Заноза
Обморочный, бессонный сумрак глядит в меня пристально и безжалостно. Пытается проникнуть прямо в сердце. Или он там давно уже поселился холодом отчуждённости?.. Твоё мерное дыхание полнит мой слух. А иначе слушать сумрак. Я боюсь оставаться с ними один на один. Пустотелая миокарда хлюпает внутри надрывным голосом несостоявшихся дождей. А её слушать уже нет сил. Остановись! Пожалуйста! Эх!.. Обессиленно кручу тело с бока на бок. Будто на вертеле. Она всё хлюпает. Закрываю уши руками — она гудит в венах. Неизбавимо, обречённо крадусь взглядом по комнатным завесам. Скорей бы провалиться в сон, но, кажется, он оставил меня. Подло. Кесарю кесарево. Я предавал его сотни раз. Но сейчас не время для мести. Молю его о пощаде. Струю соль из глаз. Заноза размером с бревно проломила мне грудную клетку и давит, давит. Больно. И Твоё дыхание рядом… с укором…
Небо светлеет. Лежу пригвождённый своим умом к новому дню. Как его пережить, если вчерашний засел в уголках глаз и уходить не собирается?!
Совсем утро. Сон набегами, словно морские волны, прорвал мои бдения ересью чужих кинолент. Отрекаюсь. Гляжу в отмеренное оконной рамой серое небо. Ищу солнце. Оно бы сейчас так кстати. Но нет, не за что зацепиться. Разве что краснобокие яблоки ярят глаза. Как пережить этот новый день?! Сердце-то всё ещё хлюпает и отдаёт в правый висок. Падаю в себе к стопам Господа. Не вижу его. Только стопы. Ухватился за них, молю его о милости. Слышит ли? Но нет у меня теперь другого прибежища и вряд ли когда было…
Свежий воздух нашатырно ударил в нос. Открываю глаза глаз. Ты спишь рядом. Может та самая милость уже случилась много лет назад? А я и не понял. Я пропустил. Не от этого ли бревно грусти ломит грудную клеть?! Не от того ли, что был слеп, глух и неблагодарен?!.. А за окном виноград так крепко сплёлся меж собой. У него бы научиться таким крепким объятьям и не бояться сумрака тишины, слыша рядом Твоё дыхание.
Небо светлеет. Лежу пригвождённый своим умом к новому дню. Как его пережить, если вчерашний засел в уголках глаз и уходить не собирается?!
Совсем утро. Сон набегами, словно морские волны, прорвал мои бдения ересью чужих кинолент. Отрекаюсь. Гляжу в отмеренное оконной рамой серое небо. Ищу солнце. Оно бы сейчас так кстати. Но нет, не за что зацепиться. Разве что краснобокие яблоки ярят глаза. Как пережить этот новый день?! Сердце-то всё ещё хлюпает и отдаёт в правый висок. Падаю в себе к стопам Господа. Не вижу его. Только стопы. Ухватился за них, молю его о милости. Слышит ли? Но нет у меня теперь другого прибежища и вряд ли когда было…
Свежий воздух нашатырно ударил в нос. Открываю глаза глаз. Ты спишь рядом. Может та самая милость уже случилась много лет назад? А я и не понял. Я пропустил. Не от этого ли бревно грусти ломит грудную клеть?! Не от того ли, что был слеп, глух и неблагодарен?!.. А за окном виноград так крепко сплёлся меж собой. У него бы научиться таким крепким объятьям и не бояться сумрака тишины, слыша рядом Твоё дыхание.
Роза
Роза. Ей никогда не изведать звёздной драмы человеческого сердца — она совершенна.